ВОТ ЗИМА И ПРИШЛА

У Татьяны Зимы крепкая ладонь, натертая сыромятными поводками, на которых ярится и рвется на волю свора русского языка. И когда она внезапно предоставляет словам свободу, они исчезают в перспективе сырых улиц, запятнанных ржавой листвой, ныряют в арки Владивостокской Миллионки, где по цветному скипидарному запаху находят мастерские художников, одним махом взлетают на вершины сопок, почти на уровень ястребиного пуха, откуда брезжит побережье Японского моря, исчезают в заповедных зарослях отечественной поэзии, где тоже находят живую добычу, предназначенную только им. Казалось бы, заряженные столь дерзким эмоциональным импульсом, слова уже никогда не вернутся к хозяйке, предпочтут бродяжничество подневольному поэтическому служению. Но они возвращаются, словно охотничьи псы к Артемиде, подчиняясь жесткому творческому повелению автора. А в их зубах то “ежовые рукавицы ноября”, то “прогорклая холстина осени”, то вишневые косточки, выплюнутые Юкио Мисимой, а то и “китайская грамота русского нежного слова”.
Я бы не стал утверждать, что Зима в каждом стихотворении действительно по-хозяйски, с рачительностью и умением подлинного мастера управляется со своими поэтическими приобретениями. Порой сознательно, порой невольно она оставляет эту подгребенную охапками к самому сердцу, самому горлу жизнь в ее метафорическом и чувственном хаосе. Она погружена в него и только причитает: “ мягкое мякотное слякотное в крови / моя охота охотница охо-хо”. Иногда даже сами приметы жизни, предметы, понятия, слова, наконец, у нее не могут оторваться друг от друга, составляя единое целое – они запаяны, как в янтаре. И это не просто прием, а чувство нераздельности бытия: “будет-будет чем полакомиться / длиннымизимнимивечерами”.У ней нет желания, да, пожалуй, и сил, чтобы отстраниться и все разумно проанализировать, слишком этот хаос, по мысли Тютчева, для нее древний и родимый. Именно в силу родства с ним Татьяне удается выразить ту степень слиянности человеческой души и каждого атома тела с миром, когда все происходит одновременно: “вот и дождь закончился слишком рано / для заплаканных глаз и пейзажа”. Или вот, спокойная, но пронизанная таким светлым отчаянием фраза, от которой – уж простите, ради Бога – мороз по коже: “медленно опускались: руки снег температура”. Может быть, именно в этой точке, где мир кровно пересекается с личностью поэта, точнее, рассекает ее, и возникает та мера обнаженной искренности, которую невозможно подделать:

Отчего б это мне
птицей вдруг поутру не проснуться
и поглубже вздохнув
улететь и назад не вернуться
отчего ж это я
как обрывок веревки болтаюсь
безразличной земле
на коленях в любви объясняюсь…

Слово и чувство, слово и любое явление мира, включая мировую культуру, время и пространство, что сопрягаются поэтом в момент творческого напряжения, стремятся в стихах Зимы прорасти друг в друга. Ее, как мне видится, не интересует написание неких текстов, которые при помощи слов, строк, рифм рождали бы внешнее впечатление поэтичности, о чем мечтают сотни и сотни нынешних стихотворцев. Татьяне необходимо достичь неизбежного явления поэзии как таковой – неделимой на составляющие ее части, когда стихи нельзя разбить на кусочки метафор, даже самых яркие, или оборвать на лепестки, даже самые нежные. То есть речь идет о той творческой цели, куда подобием древка копья летит ее “брошенное натощак слово”. Цель эта, конечно же, находится в бесконечности, но, как любил повторять один русский поэт прошлого века: величие замысла спасет нас.

Александр Лобычев